Славянская империя?

В ХVIII-ХIХ веках на смену религиозно-мистической геополитической доктрине пришел ее светский, имперский вариант.

Но наследие прежней концепции еще долго продолжало проявляться в различных внешнеполитических актах верховной российской власти. Так, Петр I при поднесении ему Сенатом и Синодом титула Императора Всероссийского, [c.120] наименования Великого и Отца Отечества – по случаю заключения Ништадтского мира со Швецией в 1721 году – продемонстрировал ясное понимание преемственности России по отношению к Византии, сказав: “Надлежит Бога всею крепостию благодарить; однако ж, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось, как с Монархиею Греческою”55.

И это далеко не единственный факт такого рода. С формально-юридической точки зрения, например, на территории Российской Империи до самого конца действовали все указы византийских императоров, не отмененные ими самими или Вселенскими Соборами. Известен также так называемый “греческий проект” Екатерины Великой, который предполагал раздел Османской империи Россией, Австро-Венгрией и Венецией, создание Греческой империи с центром в Константинополе и внуком русской императрицы Константином во главе.

И все же начиная с первой половины XIX века внешняя политика России все явственнее определялась типично имперскими принципами: легитимизмом и консерватизмом. Конкуренцию имперской геополитической доктрине во второй половине XIX века стала оказывать панславистская доктрина. Эти две концепции и довлели над умами русской политической элиты вплоть до революции 1917 года, радикально изменившей течение отечественной геополитической мысли.

Классиком русской имперской идеи можно назвать влиятельного в правительственных кругах публициста М.Н.Каткова – многолетнего редактора “Московских ведомостей”. Имперскую геополитическую доктрину наиболее полно изложил один из последователей Каткова – В.А.Грингмут. Он утверждал, что Россия “должна стать великим самодовлеющим государством, не нуждающимся [c.121] ни в нравственной, ни в материальной поддержке со стороны каких бы то ни было иноземных держав, но могущим, наоборот, оказать им, при случае, подобную поддержку. Тогда она будет в качестве верховного, могущественного судьи в буквальном смысле “диктовать мир вселенной”... Власть будет покоиться в руках России, прочно и несокрушимо утвердившейся в обеих половинах своей империи и претворившей их в одно великое, не европейское и не азиатское, а православное, самодержавное, русское целое с богатою, своеобразною и разнообразною культурой”56. В русле такой геополитической доктрины Россия и укрепляла свои юго-восточные и восточные рубежи.

Проповедь славянофилов тоже не пропала втуне. Поначалу идеи И.В.Киреевского, А.С.Хомякова и К.С.Аксакова воспринимались обществом как экзотика. Их политическая программа была весьма утопичной и потому неприемлемой для политиков. Довольно скоро, впрочем, ученики и последователи ранних славянофилов устранили этот недостаток, модифицировав славянофильство в панславистскую доктрину, которая постепенно приобрела большое влияние в среде тогдашнего российского правящего класса.

“Символ веры” панславизма систематично и последовательно изложил в объемном сочинении “Россия и Европа” Н.Я.Данилевский. Задачей России провозглашалось освобождение братских славянских народов из-под чуждой власти Турции и Австро-Венгрии и создание Всеславянского Союза с центром в Константинополе и во главе с Россией.

Весьма распространенной панславистская доктрина стала в 60-е-70-е гг. Пик ее популярности пришелся на годы русско-турецкой войны, которая по сути и стала войной [c.122] за освобождение южных славян от турецкого владычества. Война вызвала необычайный подъем симпатий к “братушкам-славянам” в русском обществе.

Однако приход к власти в Болгарии и Греции антирусских сил, повлекший за собой усиление на Балканах геополитических противников России, отрезвил многих русских политиков. Император Александр III выразил это разочарование поведением славянских стран, обязанных своей независимостью России, но предавших ее, своей знаменитой фразой, превратившейся в афоризм: “Отныне у России есть только два надежных союзника. Это ее армия и ее флот”.

Следует сказать, что имперская и панславистская геополитические доктрины не только отражали умонастроения различных частей русской политической элиты, их представления о месте и роли России в мировом балансе сил, но и выражали два необходимых элемента оптимальной модели русской геополитики.

В имперской концепции главный акцент делался на необходимости построения самодостаточного государства. Чтобы быть сильной и могущественной, утверждали авторы концепции, Россия должна стать самодостаточной, иметь возможность отвечать на все исторические вызовы, не нуждаясь при том ни в чьей помощи. В этой идее государственной автаркии как важнейшего принципа державного строительства, безусловно, была своя правда. Причем, не умозрительная правда кабинетных теоретиков, но правда народного опыта, выстраданная всей русской историей, которая свидетельствует, что нередко Россия оставалась один на один против полчищ “двунадесяти языков”, объединявшихся, чтобы покончить с нею.

В панславистской модели основной акцент делался на необходимости объединения вокруг России [c.123] цивилизационно близких стран и народов для успешного противостояния враждебным центрам силы. Пользуясь современной геополитической терминологией, можно сказать, что панслависты предлагали создать православно-славянское Большое пространство. Данилевский писал: “Не надо себя обманывать. Враждебность Европы слишком очевидна: она лежит не в случайных комбинациях европейской политики, не в честолюбии того или другого государственного мужа, а в самых основных ее интересах”57.

Именно поэтому с точки зрения панславизма залогом устойчивости, условием политического равновесия в мире может быть только русско-славянский политический союз. В этой идее тоже была своя правда, не менее имперской укорененная в нашей истории.

К началу XX столетия главная задача русской политической мысли и государственного аппарата Российской империи состояла в том, чтобы объединить эти две геополитические доктрины. Однако такой синтез был осуществлен лишь в советское время...

Впрочем, чувствуя необходимость поиска новых геополитических подходов, Петербург в конце XIX века постарался осуществить стратегический поворот к Востоку. Понимая, что контроль над пространством, особенно для континентальной державы, зависит прежде всего от уровня развития средств коммуникации, русское правительство начало грандиозное строительство Транссибирской железнодорожной магистрали. Были предприняты меры по активной колонизации редко заселенных регионов Сибири и Дальнего Востока. Весьма символично и то, что император Александр III в 1890 году отправил наследника престола, будущего императора Николая II, в традиционное ознакомительное путешествие именно на Восток. [c.124]

Однако этой своеобразной “евразийской” геополитической доктрине не суждено было стать доминирующей в сознании русского общества. Наиболее влиятельная его часть была по-прежнему ориентирована на Запад, воспитана на европейских ценностях, мечтала о европеизации России. “Обезьянничанье Европы”, по злой, но меткой характеристике славянофилов, было болезнью не только либеральной интеллигенции, но и значительной части высшей бюрократии. Поэтому в принципе верный геополитический поворот к Востоку выродился в проведение европейской политики на Востоке. Так, например, Россия попыталась, подобно другим европейским странам принять участие в разделе Китая. Последствия подобных просчетов не заставили себя долго ждать. Проведение верной политики негодными средствами закончилось катастрофой русско-японской войны. Поворот к Востоку как новый курс русской геополитики не состоялся. [c.125]

Далее:
Красная стратегия

К оглавлению



Hosted by uCoz