Формы внутрипартийной власти изменчивы, и в процессе ее эволюции можно обнаружить две фазы. Первая соответствует постепенному переходу от личностного руководства к институциональному. Во второй фазе заметен некоторый возврат назад: преодолевая институциональные рамки, власть вновь приобретает личностный характер. Такая эволюция не является, кстати, специфической особенностью политических партий: она встречается и в других общностях и прежде всего свойственна государству.

Развитие социалистических партий в конце XIX века, а позднее – заимствование их методов другими партиями, особенно демо-христианскими, имело своим следствием совершенствование руководящих институтов. В прошлом они часто были не дифференцированными. На местах власть принадлежала депутату партии, боссу или нескольким влиятельным нотаблям, занимающим официальную должность председателя или остающимся в тени. На общенациональном уровне четко просматривались [c.232] официальные комитеты и бюро, но при этом действительное руководство обеспечивалось признанными лидерами. Повиновались людям: Дизраэли, Гладстону, Гамбетте. Официальные институты оставались искусственными или слабыми. Искусственными, когда они носили декоративный характер, а их члены не обладали никакой настоящей властью; слабыми, когда допускали свободную игру личных влияний. Социалистические партии, напротив, приложили немало усилий, чтобы создать организованное, институционализированное руководство, где функция становится приоритетом по отношению к должности. Два принципа выступают здесь в качестве ведущих. С одной стороны, социалисты придали власти пирамидальный характер, с тем чтобы избежать концентрации ее в руках немногих. Отсюда привычное различие трех взаимодополняющих органов (под различными названиями, в зависимости от страны): бюро, постоянный орган, включающий небольшое число членов; комитет, более широкий, собирающийся периодически – бюро дополняется здесь несколькими представителями федераций (Генеральный или Национальный совет, etc.); наконец, ежегодный съезд, образуемый делегатами всей партии в целом. Правом решения в принципе обладает съезд; Национальный комитет может действовать в интервалах между съездами в зафиксированных ими рамках; бюро – всего лишь исполни тельный орган. Но практически бюро играет основную роль. С другой стороны, социалистические партии установили нечто вроде горизонтального разделения властей, поставив рядом с руководящим комитетом и бюро, ведающими политическим и административным управлением, Контрольную комиссию, наделенную полномочиями финансового надзора: это вызвано желанием предохранить руководителей как от всякого рода искушений, так и от недоверия активистов по отношению к ним. Учреждение партийных судов, дисциплинарных и конфликтных комиссий дополнило это разделение властей в юридическом плане. Внешне институционализация казалась весьма продвинутой, но в действительности все обстояло иначе. Во-первых, эта совершенная организация установилась с большим трудом. Некоторые из творцов социализма отличались авторитарностью; упиваясь своей личной властью, они были весьма мало склонны к тому, чтобы растворить ее и институциональных формах. В Первом Интернационале фактически [c.233] властвовал Карл Маркс. Создатель первой социалистической партии немец Лассаль придал ей отчетливо диктаторский характер, его авторитет был непререкаем. Личное влияние того или иного вождя, единожды включенное в институциональные рамки, по-прежнему оставалось значительным: Стонинг, Брантинг, Гед, Жорес, Вандервельде, Блюм – все эти люди играли в соответствующих социалистических партиях роль, которая явно выходила за рамки их официальных должностей. Фактически в социалистических партиях власть, скрытая за институциональным фасадом, имела тенденцию сохранять такой же личностный характер, как и в старых буржуазных партиях. Это объясняется социальным составом массовых партий. М.Торез был совершенно прав, когда говорил, что “пролетарии редко страдают той болезнью, которой так подвержены мелкие буржуа: недооценкой роли личности”¹⁷. В силу своего природного реализма они умели разглядеть за функцией человека, подчинялись индивиду, а не титулу и доверяли личным качествам, а не чинам и мундирам. Доверие к институтам предполагает некоторую общую и правовую культуру, уважение к форме и званиям – черты, по своей природе буржуазные.

Вместе с тем именно социалистические партии пытались бороться с тенденцией к персонализации власти. Они старались ограничить ее в своей структуре, насколько это только возможно. С этой целью коллективный характер всех руководящих органов дополнялся описанным выше разделением функций: в принципе в партии не было ни “вождя”, ни “председателя” – только комитеты, бюро и секретари, обязанные обеспечивать проведение в жизнь их решений. Первые коммунистические партии вели дело точно так же. В России в то время не существовало культа вождя. Почитание Ленина было огромно, но сам Ленин старался его сдерживать и избежать развития личной власти. Инстанции коммунистической партии оставались действительно коллегиальными: в комитетах развертывались дискуссии, решения на самом деле принимались сообща. Не надо забывать: дух эгалитаризма был настолько глубоко врожден большевизму, что сначала было даже решено, чтобы все чиновники получали одинаковое жалование, а народные комиссары стояли бы наравне со всеми. Зарубежные коммунистические [c.234] партии обнаруживали те же самые черты: там тоже пытались сдерживать склонность масс к персонализации власти. Весьма действенное значение имело в этом смысле стремление Коминтерна дистанцироваться от звезд первой величины в социалистическом движении и поставить на командные посты просто надежных людей: новые партии не располагали лидерами первого плана, блестящими личностями, подобными тем, что действовали в первых социалистических партиях.

Фашистские партии остановили и повернули вспять тенденцию к деперсонализации власти; они первыми развили культ вождя, рассматривая его как личность, а не как функцию. Вместо того чтобы сдерживать стихийную склонность масс к личной власти, они первыми использовали ее для того, чтобы усилить сплоченность партии и основать на этом свою инфраструктуру. Для них источником всякой власти стал вождь, а не выборы; власть вождя исходит от его личности, его индивидуальных качеств, его непогрешимости; он человек, ниспосланный Провидением. “Муссолини всегда прав”, – говорили фашисты. Немцы пошли еще дальше и, чтобы обосновать и оправдать верховную власть Гитлера, создали целую новую юридическую теорию – концепцию Fűhrung (вождизма). Коммунистические партии пришли к тому, что последовали этому примеру и отвергли свой прежний опыт – под влиянием, впрочем, довольно разных причин. Свою роль в этом, несомненно, сыграла метаморфоза русской коммунистической партии и эволюция власти в СССР – ведь каждая национальная партия довольно точно копирует в своей организации организацию “старшего брата”. Разрастание сталинского культа в России частично объясняет персоналистские тенденции во Франции, Германии, Италии и во всех коммунистических партиях мира: тот анализ роли вождей в марксизме и в рабочем менталитете, на один из штрихов которого мы только что сослались, М.Торез сделал именно по поводу 65-й годовщины маршала Сталина.

С равным основанием можно подчеркнуть влияние Сопротивления и потерь партии: сразу после Освобождения ФКП широко использовала память жертв нацизма в своей пропаганде, создавая настоящие “жития святых”. Культ мертвых героев естественно ведет к культу героев живых. И, наконец, большую роль в этой метаморфозе несомненно сыграли соображения эффективности: успехи [c.235] фашистской пропаганды заставили коммунистов оценить огромный резонанс “мифа вождя” в массах. Со свойственным ей реализмом партия извлекла урок из этих фактов. Как бы то ни было, после Освобождения коммунисты систематически культивируют личную преданность членов партии руководителям. Они, кстати, подходят к этому иначе, чем фашистские партии, по крайней мере и отношении национальных лидеров (исключая Сталина). Из вождя не делают сверхчеловека: напротив, его упорно стараются соединить со средой, изобразить в самой обычной, повседневной жизни, но только подавая как образец всех и всяческих добродетелей (общий тон биографий коммунистических вождей напоминает тон высмеянных в свое время Марком Твеном историй, живописующих “примерного мальчика”). Такая персонализация власти может заходить очень далеко. По случаю 50-й годовщины М.Тореза партия выпустила в обращение специальные вступительные заявления, составленные в форме письма: “Дорогой Морис Торез, я желаю вам долгих лет жизни и по случаю вашей пятидесятой годовщины вступаю во Французскую коммунистическую партию, etc...”. В заголовке заявления значилось: “Я вступаю в партию Мориса Тореза” – а не “в коммунистическую партию” (табл. 23).

Персонализация власти порой сопровождается настоящим ее обожествлением. Таким путем возрождается одна из древнейших форм авторитета – авторитета монарха-бога. Так это происходит в фашистских партиях, а равно и в коммунистических – по отношению к Сталину. Вождь всеведущ, всемогущ, непогрешим, бесконечно добр и мудр: любое оброненное им слово представляет собой истину; всякое исходящее от него пожелание – закон для партии. Современные технические средства позволяют сделать его поистине вездесущим: его голос благодаря радио проникает повсюду; его лик – на всех общественных зданиях, на любой стене, в доме каждого активиста. Иногда эта реальная вездесущность сочетается с личной неуловимостью: изображения Сталина можно увидеть в России повсюду, но на публике Сталин не появляется почти никогда. В конечном счет можно найти такого диктатора, порожденного воображением романиста, – это Большой Брат Джорджа Оруэлла, чей неотступный голос и образ сопровождают каждого человека в любое мгновение его жизни: но Большой Брат – [c.236] это только образ, только голос; на самом деле никакого Большого Брата не существует. За какой-то гранью обожествляемая личная власть деперсонализируется:

вождь – всего лишь символ, имя, миф, под прикрытием которого правят другие. Сам вождь становится своего рода институтом. [c.237]

Далее:
IV. Руководители и парламентарии

К оглавлению