Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста на соответствующей странице печатного оригинала данного издания

ГЛАВА 6

ИЗБИРАТЕЛЬНАЯ СИСТЕМА И МЕЖПАРТИЙНАЯ КОНКУРЕНЦИЯ НА ДУМСКИХ ВЫБОРАХ

Резюме

Принято считать, что избирательные системы воздействуют на те политические системы, в которых они существуют. Не только ученые, но и разработчики электоральных законов разделяют данное предположение. Россия, как следует из главы второй, посвященной институциональному дизайну, не является в этой связи исключением. В целом политические последствия избирательных систем можно разделить на две категории. Категория, наиболее интересная для ученых, включает в себя воздействие избирательных систем на формат партийных систем, и в первую очередь на уровень партийной фрагментации (Голосов, 1998). Категория, вызывающая интерес прежде всего у политиков, имеет отношение к решающему вопросу в политике: “Кто остается в выигрыше?” В данном анализе мы обратимся к обоим аспектам проблемы. Поэтому структура главы включает две части. Это не означает, что мы рассматриваем обозначенные аспекты как строго отделенные друг от друга. Как раз наоборот, мы пытаемся показать, что системные эффекты российской избирательной системы не могут быть полностью поняты без соотнесения их, во-первых, с характеристиками политических акторов, и, во-вторых, с соревновательными стратегиями, которые они преследуют. Тем не менее для аналитических целей отделение частей анализа друг от друга позволительно в той мере, в какой оно обеспечивает когнитивную последовательность. [c.152]

Мы сосредоточим наше внимание на параллельной избирательной системе, используемой на выборах в Думу. Система относительного большинства с величиной округа, равной двум (М=2) на выборах в Совет Федерации в 1993 г., была временной и едва ли имела какие-либо политические последствия просто потому, что выборы практически не были структурированы по партийному признаку. Эффекты мажоритарной системы, применяемой на президентских выборах в 1996 г., будут коротко рассмотрены в конце главы, хотя в этом случае было бы более уместно говорить об эффектах президенционализма, что не входит в задачи данной главы (см. тем не менее: Mainwaring, 1993; Shugart and Carey, 1992; Гельман, 1997). В этой связи выборы в Думу остаются основным предметом анализа.

Как уже отмечалось в главе В.Я. Гельмана “Институциональный дизайн: создавая правила игры”, параллельная избирательная система, используемая на выборах в Думу, предоставляет каждому избирателю два голоса. Один из них предназначается для голосования за партийный список в общенациональном избирательном округе, а другой – для голосования за отдельного кандидата в одном из 225 одномандатных округов. Величина общенационального округа также равняется 225. В противоположность персонализированной пропорциональной системе, используемой в Германии и в ряде других стран (Reynolds and Reilly, 1997), в параллельных системах данные части существуют отдельно друг от друга в том смысле, что ни одна из частей не компенсирует диспропорциональность, вытекающую из другой. Чтобы препятствовать тенденции к фрагментации партийной системы, разработчики закона ввели пятипроцентный барьер представительства. Логическое обоснование данного правила можно вывести, опираясь на давнюю научную традицию, предписывающую пропорциональной формуле свойство способствовать партийной пролиферации (Taagepera and Shugart, 1989). В противоположность этому система относительного большинства (first–past–the–post) часто рассматривается как ведущая к политической поляризации. Таким образом, она способствует сокращению фрагментации партийной системы. В действительности, можно утверждать, что российская избирательная система совмещает крайности: ее части могут действовать не только отдельно друг от друга, но и в совершенно противоположных направлениях (Салмин, 1995; Moser, 1997). Какая из них превалирует в этом непростом сочетании?

Теоретическая конструкция, релевантная для поиска ответа на этот вопрос, была разработана М. Дюверже (1964). Он разделил эффекты избирательных систем на “механический” и “психологический”. Механический эффект проявляется в результате простого распределения мест по той или иной электоральной формуле. Одни [c.153] политические акторы получают преимущества за счет других. В этот момент начинает действовать психологический эффект. Политические акторы и массовый электорат начинают обучаться тому, как поступать с ожидаемыми результатами распределения мест. Партийные элиты оптимизируют свои стратегии, в то время как в электорате постепенно возрастает нежелание “терять голоса”. Таким образом, избирательные системы формируют и партийные системы, и другие аспекты политической реальности. Данный процесс происходит медленно, подобно всему тому, что требует обучения. В случае России мы однозначно не можем говорить о возникновении какого–либо психологического эффекта до 1995 г. Но в то же время ясно, что думские выборы 1993 г. послали определенные сигналы, которые могли быть расшифрованы акторами политического процесса. Первая часть данного анализа дает краткий обзор механических эффектов, произведенных апробацией избирательного закона в 1993 г., и затем переходит к дискуссии о том, в какой степени и как стратегическое поведение партийных элит и 1995 г. способствовало возникновению данных эффектов. Затем вопрос переадресован электорату. Во второй части представлена попытка установить общий эффект, определяя выигрыши и потери основных политических течений на выборах 1995 г.

Наверное, наиболее явным и немедленным политическим последствием избирательного закона 1993 г. стало то, что он привел к реструктуризации российской партийной системы после интерлюдии 1991–1993 гг. и в особенности после кризиса сентября/октября 1993г. (Митрохин, 1996). Причиной этого стало введение пропорциональной части в избирательную систему. Такие важные организации, как “Выбор России”, Партия российского единства и согласия (ПРЕС), “Яблоко” и “Женщины России”, были созданы специально для участия в выборах 1993 г. по партийным спискам. Симптоматично то, что в одномандатной части выборов аналогичного развития не произошло. Основными конкурентами там были независимые кандидаты, что сильно напоминало выборы доперестроечной эры. Тем не менее можно сказать, что современная партийная система обязана своим существованием избирательному закону 1993 г. В определенной степени это применимо и к структурным характеристикам партийной системы. Ясно, что ни набор доступных идеологических [c.124] альтернатив, ни организационные ресурсы, находившиеся в распоряжении политических акторов, не определялись электоральным законом. Но закон стал для них важным институциональным фильтром.

Во-первых, – и в целом в соответствии с теоретическими ожиданиями – пропорциональная часть избирательной системы в 1993 г. способствовала скорее высокому уровню системной фрагментации как на электоральном, так и на парламентском уровнях. Чтобы выразить фрагментацию партийной системы в форме количественного показателя, необходимо разделить единицу на сумму возведенных в квадрат долей голосов (мест), полученных всеми партиями на данных выборах. Эта операция дает “эффективное число партий” (Laakso and Taagepera, 1979), которое, разумеется, принимает разные значения в зависимости от того, подсчитано ли оно на основе электоральных результатов или на основе парламентского представительства (Sartori, 1990). На выборах в Думу 1993 г. эффективное число, рассчитанное на основе голосов, полученных по партийным спискам, было довольно большим – 8,1. Это произошло вследствие констелляции политических факторов, включавших организационную слаборазвитость основных политических акторов, отсутствие стратегии максимизации голосов у Коммунистической партии Российской Федерации (КПРФ), что, по-видимому, привело к переходу части их голосов к аграриям, а также присутствие двух “правящих партий”, “Выбора России” и ПРЕС, в бюллетене. Механические эффекты избирательной системы per se становятся явными, если принять в расчет то, что из 13 партий, соревновавшихся на выборах, восьми удалось получить представительство в Думе по списочной части системы. Если рассчитывать коэффициент на основе результатов по партийным спискам, эффективное число партий в парламенте (6,4) оказалось меньше, чем на электоральном уровне, из–за введения пятипроцентного порога. Но из–за того, что число “потерянных голосов” было не слишком большим, это не привело к значительному уменьшению показателя фрагментации.

Результаты выборов 1993 г. в одномандатных округах сделали картину более сложной. Явными победителями по этой части избирательной системы стали независимые кандидаты, поэтому ничего похожего на политическую поляризацию между партиями здесь не произошло. В результате эффекты мажоритарной части избирательной системы на выборах 1993 г. не соответствовали теоретическим ожиданиям. В действительности, ни одной из партий не удалось утвердить себя в качестве единственного “полюса” по системе относительного большинства. В то же время ни одной из партий, кроме “Выбора России” (ВР), не удалось выиграть места в округах. Выборы ясно [c.155] показали, что связь между уровнями успеха партий по обеим частям избирательной системы отсутствовала. Коэффициент линейной корреляции между числом мест, которые получили партии по пропорциональной части и но мажоритарной части системы, оказался –0,17 (незначимый). Можно утверждать, что вследствие отсутствия подобной связи системный уровень фрагментации даже увеличился. В поддержку данного аргумента сложно привести количественные данные, так как все же неясно, как внести независимых кандидатов в расчет эффективного числа партий. Вели считать их за одну партию (что не очень реалистично), то эффективное число партий в одномандатной части Думы было 2,7. В равной степени нереалистично предположение о том, чтобы считать каждого из них за отдельную партию. Тогда значение индекса возрастает до 41,2.

В целом эффективное число парламентских партий в Думе в 1993 г. сразу после распределения мест было 6,5 (считая независимых кандидатов как одну партию) или 14,7 (считая их как отдельные партии). Мозер (Moser, 1995) предложил другое решение проблемы независимых кандидатов, рассчитывая эффективное число фракций в Думе. Это решение тоже далеко от идеального – ведь фракции, будучи продуктом политических процессов, протекающих уже в стенах Думы, не имеют отношения к избирательной системе как таковой. С менее формальной точки зрения, однако, ясно, что результаты в одномап–датных округах обеспечили определенное преимущество малым партиям, став, таким образом, агентами дополнительной фрагментации. Табл. 1 представляет данные о числе членов парламентских фракций и январе 1994 г. Таблица показывает, что к политическим партиям добавилась лишь одна депутатская группа (Новая региональная политика, состоявшая исключительно из тех, кто был избран в качестве независимых кандидатов). Поэтому, в противоположность бывшему Съезду народных депутатов, партии стали основными акторами в Думе (Романов, 1994; Заславский, 1994; Remington and Smith, 1995). Но их относительная сила решающим образом зависела от способности выигрывать в одномандатных округах и привлекать независимых кандидатов в свои ряды. Победитель на выборах 1993 г., ЛДПР, уступила свои лидирующие позиции “Выбору России”, а АПР, с ее довольно ограниченной электоральной базой поддержки, стала третьей по величине фракцией в Думе. Сто восемь депутатов так и не присоединились ни к одной из фракций, отчасти из–за того, что двум группам, правому Либерально-демократическому Союзу 12 декабря и левому Российскому пути, не удалось стабилизироваться (а во втором случае – и навербовать достаточное число депутатов хотя бы в какой-то момент).[c.156]

Эффективное число думских фракций в январе 1994 г. было 6,4, считая независимых депутатов за одну партию. По сравнению с непосредственными результатами распределения мест, число независимых в Думе сократилось, но роль малых партий стала даже заметнее. Более того, присутствие независимых кандидатов в ассамблее создало потенциал для дальнейшей фрагментации (Шмачкова, 1996). Для “политических предпринимателей” вполне осуществимой стала стратегия раскола своих фракций и вовлечения независимых кандидатов во вновь созданные. Например, проправительственная депутатская группа “Стабильность”, сформированная в марте 1995 г., включала в себя, в дополнение к семи отколовшимся от “Выбора России” депутатам, двоих из ЛДПР и одного из ПРЕС, а также 23 в прошлом независимых депутатов (восемь из них вышли из группы Новая региональная политика). Можно, следовательно, заключить, что, хотя пропорциональная часть избирательной системы 1993 г., в соответствии с теоретическими ожиданиями, действительно способствовала фрагментации партийной системы, одномандатная часть не сделала ничего для уравновешивания данной тенденции. Но причины этого кроются не в системе относительного большинства как таковой. Скорее, это связано с неразвитостью политических партий.

Психологический эффект результатов распределения мест в Думе в 1993 г. можно свести к следующему тезису: “У малых партий есть шансы”. Воспринятый партийными элитами этот тезис не обязательно обесценивал попытки создания крупных партий и коалиций, но он явно свидетельствовал против полезности коалиционных стратегий. [c.157] К тому же к 1995 г. стало ясно, что ни один из участников политического процесса не имеет стопроцентных шансов на победу. Самая крупная партия в Думе 1993 г., “Выбор России”, утратила свою позицию партии власти и была близка к исчезновению, в то время как по беда ЛДПР по пропорциональной части выборов рассматривалась как пример протестного голосования, который едва ли повторится. Шансы на успех новых партий власти, “Наш дом – Россия” (НДР) и Избирательного блока Ивана Рыбкина (ИБИР), тоже были далеко не очевидными. Это создавало ситуацию неопределенности, в которой выигрыш от присоединения к коалициям казался вполне проблематичным (Острогорский и Шмарковский, 1996). Не удивительно, что коалиционные переговоры в преддверии кампании 1995 г. были сложными и, как правило, безуспешными (Гельман, 1996). Провал непродуманного проекта создания двухпартийной системы в этом отношении оказался довольно симптоматичным: вследствие одного этого фактора число партий на выборах 1995 г. заметно возросло.

Таким образом, одной из причин резкого увеличения числа участников в кампании 1995 г. стала неопределенность электоральных шансов, которые могли быть априори приписаны тем или иным акторам. Стоит отметить, что на учредительных выборах подобная неопределенность, связанная с общей нестабильностью процесса смены режима, нередко побуждает участников электорального процесса пробовать свои силы в освоении новых проблемных измерений и обращать свои призывы к еще не мобилизованным секторам электорат (O'Donnell and Schmitter, 1986: 58). Те партии, которым не удалось привлечь избирателей на учредительных выборах, постепенно исчезают, в то время как электоральные базы выживших партий постепенно стабилизируются (Turner, 1993: 341–343). Особенностью, которая может уравновесить тенденции к фрагментации на учредительных выборах, является наличие массовых движений, концентрирующих свою риторику на самой идее перехода к демократии (Millard, 1992). Особенность ситуации в России состояла в том, что, во-первых, ни одно из таких движений не выжило в период 1991–1993 гг. и, во-вторых, выборы 1993 г. никак не свидетельствовали о начале стабилизации электоральных баз даже основных партий. Это препятствовало коалиционному строительству. Кроме того, механические эффекты пропорциональной части избирательной системы 1993 г. не создали новых стимулов к партийному строительству. Как раз наоборот, представительство в Думе, полученное партиями “простого представительства” (Женщины России), персональными политическими машинами (ЛДПР) и малыми организациями (ДПР), наводило на мысль, что для схожим образом оформленных объединений пятипроцентный барьер может оказаться преодолимым. [c.158]

Тем не менее причины чрезмерной политической фрагментации в 1995 г. не могут быть полностью объяснены без обращения к мажоритарной части избирательной системы. Преодоление пятипроцентного порога было не единственной возможностью победить на выборах. Отдельные политики могли побеждать и в одномандатных округах, что само по себе делало коалиционное строительство в общенациональном масштабе излишним. Более того, для достижения этой относительно скромной цели руководство общенациональным партийным списком – вне зависимости от шансов данного списка по пропорциональной части выборов – было полезным атрибутом. Во-первых, зарегистрировавшая свои список партия получала государственную субсидию, которая могла быть в основном потрачена в тех округах, где баллотировались ее лидеры. Во-вторых, регистрация списка давала дополнительный доступ к СМИ. В-третьих, логично предположить, что, по крайней мере в глазах некоторых избирателей, сама роль лидера партии была преимуществом (Чекалкин, 1995). Рассмотрим пример с Сергеем Шахраем. Как уже упоминалось в главе Голосова “Политические партии”, он увел свою к тому времени полупризрачную ПРЕС из “Нашего дома – России”, поняв, что его собственная роль в новом движении (и, стало быть, в его списке) не могла быть ведущей. Список ПРЕС участвовал в выборах 1995 г. и получил 0,4% голосов. Сам Шахрай тем не менее выиграл в одномандатном округе. Конечно, мы можем лишь предполагать, какой результат ждал бы Шахрая, если бы он остался в НДР, но факт говорит сам за себя.

Еще один фактор, противодействующий коалиционной политике, вытекает из времени проведения выборов. С учетом предположительно более важных президентских выборов, которые должны были пройти через полгода после парламентских, некоторые политики рассматривали участие в думских выборах как прелюдию к президентским (Капустин, 1996; Кочетков, 1996; Пастухов, 1996). Для победы на них полезно было “застолбить” за собой статус партийных лидеров. Хотя такая мотивация не может быть приписана большинству акторов на выборах 1995 г., она явно просматривалась в стратегиях ЛДПР, “Державы” и, возможно, “Яблока”.

Поэтому у московских партийных элит было несколько вполне серьезных мотивов для неучастия в коалициях. Но что стимулировало политиков в регионах России присоединяться к малым партиям? Прежде всего это происходило не везде. Как показывает предыдущая глава этого сборника, при определенных социально–экономических обстоятельствах присоединение к партиям было бы просто иррационально. Но другие контексты были более благоприятными для партий. В таких контекстах стимулы для присоединения к малым партиям можно разделить на две категории в соответствии с разными [c.159] структурами ресурсов, находившихся в распоряжении политических акторов на местах. С одной стороны, в некоторых регионах к малым партиям добровольно присоединились сильные местные политические группировки, которые рассматривали такую стратегию как способ заявить о своих политических предпочтениях, не подчиняя себя контролю московских партийных элит (Челябинская и Омская области, Краснодарский край). Одна из малых партий, “Преображение Отечества”, была даже создана на основе такой группировки. Понятно, что в малых партиях местные нотабли могли рассчитывать на более привилегированное положение, чем в крупных. Отчасти, эта тенденция была спровоцирована увеличивающимся воздействием российского федерализма на развитие партийной системы (Цыпляев, 1997: 8). В то же время возникновение локально сильных политических групп можно объяснить за счет существования консервативных социальных сетей патронажа и клиентелы (Афанасьев, 1995; Бадовский и Шутов, 1995).

С другой стороны, гораздо менее влиятельные группы и персоналии в регионах России могли рассматривать присоединение к малым партиям как некоторое преимущество, которое им ничего не стоило. Присоединение к крупной партии было не всегда достижимой целью, ибо такие партии были довольно разборчивыми при выборе своих кандидатов: выдвиженцы должны были либо располагать серьезными собственными ресурсами (АПР), либо принадлежать к числу партийных активистов (ЛДПР), либо сочетать эти достоинства (КПРФ). Малые партии между тем таких высоких требований не выдвигали, и относительно слабые кандидаты могли спокойно к ним присоединиться. Изобилие активистов общественных организаций среди кандидатов малых партий может служить индикатором этой тенденции. Правда, преимущества участия в выборах под знаменем малоизвестных групп вроде Народного союза были сомнительными. Вместе с тем необходимо учитывать, что некоторые из выдвиженцев подобных групп участвовали бы в выборах в любом случае: ведь за ними оставалась возможность вообще не присоединяться к партиям. А выборы 1993 г. уже показали, что сравнительно слабые кандидаты не вполне безнадежны.

Действительно, одной из характерных черт выборов 1993 г. стало то, что для победы в одномандатном округе не требовалось очень много голосов. Это происходило потому, что фрагментация на уровне отдельных округов была слишком велика. Не удивительно, что к 1995 г. число кандидатов в округах еще более возросло. В противоположность тому, чего теоретик мог бы ожидать от выборов, проводимых по формуле относительного большинства, среднее число кандидатов на округ составило 11,7 (Колосов и Туровский, 1995:28). Как мы видели [c.160] из предыдущей главы, многие из этих кандидатов были партийными выдвиженцами. Трудно сказать, в какой мере пролиферация списков в пропорциональной части выборов способствовала аналогичному развитию в одномандатных округах, но теоретически нельзя исключить, что некоторые кандидаты воздержались бы от участия в выборах, не будучи выдвинутыми той или иной партией (именно такая ситуация была, кажется, у многих кандидатов ЛДПР). Поэтому разные по происхождению тенденции к фрагментации поддержали друг друга. В целом можно заключить, что в специфическом контексте кампании 1995 г. российская избирательная система не воспрепятствовала системной фрагментации. Важно подчеркнуть, что фрагментация не была следствием избирательной системы как таковой.

На выборах 1995 г. по партийным спискам эффективное число партий на электоральном уровне возросло до 11,1, что сделало российскую партийную систему одной из наиболее фрагментированных в мире (Лапаева, 1997). На этот раз барьером на пути фрагментации в Думе стала пропорциональная часть избирательной системы. В условиях высокой системной фрагментации пятипроцентный порог лишил представительства 39 партий, которые участвовали в выборах (и, следовательно, почти половину избирателей). Одним из результатов этого чрезвычайно диспропорционального распределения мест стало эффективное число партий, равное 3,3 (рассчитано для мест, распределенных по пропорциональной части системы). Еще в большей степени, чем в 1993 г., система относительного большинства в избирательной системе послужила основным агентом фрагментации в ассамблее. Эффективное число партий в соответствующей части Думы было 11,8 (каждый независимый кандидат считается как партия) или 5,0 (все независимые кандидаты объединяются в одну “партию”), в то время как в Думе в целом эти цифры были 6,1 и 5,2 соответственно. Действительно, в новой Думе оказалось только пять основных фракций и групп, одна из которых, Регионы России, объединяла в основном бывших независимых кандидатов.

Значит ли это, что эффекты выборов 1993 г. остались недоступными партийным элитам? Проделанный выше анализ показывает, что это не так. Рост числа участников в выборах 1995 г. был обусловлен стимулами, порожденными самой избирательной системой. По-видимому, основная проблема с этими стимулами состояла в том, что они были в равной степени обращены к большому числу политических акторов, которые не были в достаточной степени информированы о своих собственных электоральных возможностях. Действительно, некоторые лидеры малых партий смогли получить места в Думе, выиграв в одномандатных округах. Возможно, что для лидеров ПРЕС, Партии экономической свободы и Блока–89 это было единственной [c.161] целью, поэтому их стратегии сработали. Как уже упоминалось и главе Г.В. Голосова “Политические партии и электоральная политика и 1993–1995 гг.”, в выборах 1995 г. участвовали также организации, цели которых вообще не носили политического характера. Но для таких объединений, как “Демократический выбор России – Объединенные демократы”, “Памфилова – Гуров – Лысенко” и “Вперед, Россия!”, неудача с преодолением пятипроцентного барьера вовсе не была предрешенным результатом. Являясь идеологически схожими, эти три партии могли сформировать коалицию. Тогда, делая не вполне реалистичное предположение о том, что ни один голос не был бы потерян вследствие объединения, они могли получить 7,4% голосов – больше, чем “Яблоко”. Это, однако, стало ясно только постфактум. Априори каждая из этих партий могла с некоторыми основаниями надеяться на преодоление пятипроцентного барьера без каких-либо коалиционных затрат. Таким образом, сочетание высокой политической неопределенности с неясным политическим итогом выборов 1993 г. создали ситуацию, известную в теории игр как “дилемма узника”: кооперация (в форме создания коалиций) воспринималась участниками выборов как невыгодная стратегия, но в итоге все они проиграли от ее отсутствия.

Итак, высокий уровень фрагментации, проявившийся в России на выборах 1995 г., был в решающей мере обусловлен выбором партийных элит. Отсюда – обилие партий и бюллетене. Но, конечно же, простое присутствие на электоральной арене не гарантирует, что та или иная партия получит хоть один голос. С этой точки зрения, характерной чертой выборов 1995 г. было то, что число партий увеличилось также и в электорате. Целых 13 партий получили от одного до пяти процентов голосов каждая; в сумме процент потраченных на эти партии голосов составил 36,8 (26 малых партий в сумме получили 8% голосов). Чем объяснить этот феномен? Отвечая на этот вопрос, можно обсуждать общие особенности поведения электоратов в посткоммунистических демократиях – например, такие, как отсутствие партийной идентификации или четко выраженных социальных расколов (Evans and Whitefield, 1993; Голосов, 1997). Эти аспекты вне сферы настоящего анализа и будут затронуты в соответствующих главах. Мы попытаемся объяснить, каким образом параллельная избирательная система способствовала политической фрагментации на уровне электората путем создания стимулов для голосования за малые партии. Некоторые из этих стимулов в равной степени применимы и к партийным элитам, и к избирателям. Ясно, что последние были не лучше информированы об электоральных шансах, чем сами партийные элиты. Мы, однако, попытаемся показать, что и помимо этого избирательная система давала избирателям стимулы для голосования за малые партии. [c.162]

Предоставляя каждому избирателю два голоса, параллельная избирательная система (как и любая смешанная избирательная система) создает естественные стимулы для раздельного голосования. Оно имеет место как вследствие “стратегического голосования”, так и потому, что разные части избирательной системы создают разные оценочные основы для выбора избирателя. 1еоретически пропорциональные системы поддерживают голосование за партии, в то время как системы относительного большинства порождают голосование за персоналии (Carey and Shugart, 1995). Поэтому не удивительно, что уже на выборах 1993 г. раздельное голосование стало широко распространенным феноменом (Sakwa, 1995). Как показывает табл. 2, в 1995 г. партийная принадлежность победителей в одцомандатных округах соответствовала победившему списку лишь в 71 из 225 округов. В частности, из таблицы следует, что лишь кандидатам от КПРФ и “Яблока” удалось победить более чем в половине тех округов, где одержали победу партийные списки, в то время как для НДР и ЛДПР ситуация оказалась обратной.

Даже несмотря на то, что раздельное голосование было действительно довольно широко распространено, логично было бы предположить, что какая–то часть избирателей голосовала одинаково по обеим частям избирательной системы. Чтобы проверить данную гипотезу, Петров (1996:34) обобщил электоральные результаты по спискам в тех округах, где были партийные кандидаты соответствующих партий, и в тех округах, где их не было. Данные представлены в табл. 3. В таблице показано, что, действительно, только одна значительная [c.163] партия – НДР – не отвечает этому ожиданию, ибо она успешнее выступила в тех округах, где не выставляла кандидатов. Для всех других партии ситуация обратная, хотя уровни относительного успеха списков, “поддерживающих кандидата”, варьируются. Еще одно интересное открытие состоит в том, что в среднем партийные кандидаты были более успешны, чем партийные списки в соответствующих округах. Это не касается лишь двух партий, списки которых были наиболее успешными – КПРФ и ЛДПР.

Одно из объяснений данного феномена состоит, возможно, и том, что партии выставляли своих кандидатов в тех округах, где они ожидали, что их шансы будут больше. Этот аргумент тем не менее имплицитно предполагает, что партии уже создали устойчивые электоральные базы на местах. Данное утверждение может быть отчасти справедливо по отношению к АПР, но едва ли оно применимо к какой-либо другой малой партии. Другое более убедительное в российском контексте объяснение состоит в том, что при выдвижении кандидата в округе партия становится более заметной на местном уровне и, таким образом, обеспечивает себе большую долю голосов по партийным спискам. С этой точки зрения, становится ясно, что стратегия выдвижения кандидатов в каждом округе, предпринятая ЛДПР, была оправданной. Но еще более важно то, что, как выясняется, политическая фрагментация на уровне электората имеет непосредственное отношение к характеру российской избирательной системы.

Давно уже установлено, что система относительного большинства не сдерживает фрагментации в том случае, когда речь идет о малых, но территориально сконцентрированных партиях (Rae, 1971). Как уже отмечалось, этот довод как таковой едва ли применим к России. Но, давая возможность выдвижения кандидатов в одномандатных округах, избирательный закон закладывает основу для формирования территориальных электоральных баз. Это не только дает возможность малым партиям попасть в Думу, но также дает им преимущество в соревновании по партийным спискам. Таким образом, системный уровень фрагментации возрастает как на парламентском, так и на электоральном уровнях.

Следовательно, мы можем заключить, что в рамках свойственного российской избирательной системе “сочетания крайностей” пропорциональная часть доминировала в том смысле, что присущие ей тенденции к фрагментации не были сдержаны ожидаемыми эффектами системы относительного большинства. Более того, данный анализ позволяет переоценить само название “параллельной” (или “смешанной несвязанной”) системы. Фактически ее части связаны друг с другом, и данная связь обеспечена как стратегическим выбором партийных элит, так и выбором избирателей. В специфическом контексте российской электоральной политики эта связь еще более усугубила фрагментацию. Как таковая, фрагментация не коренится в самой избирательной системе. По крайней мере в одной посткоммунистической стране, Хорватии, отнюдь не фрагментированная партийная система с доминирующим актором возникла в довольно схожих институциональных обстоятельствах. Воздействие избирательной системы тем не менее нельзя недооценивать. Как следует из нашего анализа, избирательные